... Нет, Дмитрий Юрьевич, что вы вчера пили? Так черти мерещиться начнут, в которых коммунисту верить не следует. Развал Советского Союза. Да об этом и думать не следует...
Виктор почувствовал, что голова отходит, становится легче. Похоже, ему что-то такое приснилось: какой-то чекист из тридцатых годов... Надо бы воды выпить, сушняк дает о себе знать. Что же они такое вчера пили? Так, на площадь он брал шампанское, а Ицкович виски. Потом Степка едва не уговорил их выпить глинтвейна, но, в конце концов, они пошли в гостиницу за энзешными[46] двумя бутылками шампанского, но не дошли, потому что Олег замерз... Точно! Ицкович замерз, и они залезли в бар отогреться и там усугубили, но были еще вполне "бодрыми" и... Потом они точно вернулись в гостиницу, дождались московского времени, выпили еще по фужеру шампанского, Цыц сбегал за виски. Матюха достал коньячок, а сам Виктор – знаменитый тещин самогон. Яки гарна горилка! Хорошо Оксана Пахомовна гонит. Они еще Цыцу самогонку вместо виски подлили, а тот так и не заметил.
Стоп, а перед этим? Что-то было еще, что-то важное... Ах, да! Конечно! Но, вспомнив то, что поднялось сейчас в голове, как потревоженная придонная муть в пруду, Виктор задумался, а могло ли это быть правдой? Ведь, если честно, такого и быть не могло...
Когда они подходили к отелю, Степан с Олегом прошли чуть вперед, а Виктор внезапно остановился на полушаге и оглянулся назад, словно почувствовав на себе чужой взгляд. И увидел... прапорщика Прокопенко.
— Микола Григорьич? Это вы? А говорили, что вас в Афгане,... — удивленно захлопал глазами Федорчук. Откуда здесь, в Амстердаме, взялся вдруг его сослуживец, можно сказать наставник, было совершенно непонятно. Ведь говорили, что Григорьича духи кончили под Кандагаром. Посмертно вторую Красную Звезду дали, а Героя, суки, пожалели, хотя... Впрочем, Виктор тогда уже демобилизовался и учился в институте, но не как хотел до армии в МГМИО, хотя и мог бы, после Афгана да с медалями "За отвагу" и "За боевые заслуги" и погонами старшины. Нет, он понял, что МГИМО не для него и пошел в Физтех. Хорошо что в точных науках Виктор разбирался ещё со школы не хуже, чем в гуманитарных. Тогда и передали ему армейские кореша, что дядьку Миколу того... Ан – нет. Вот он стоит, все такой же, как был: с залихватскими усами, плотный и коренастый. И форма военная. Но что-то здесь не так, подумал тогда Виктор. Если ему, Федорчуку, сейчас полтинник, то Прокопенке должно быть за шестьдесят и таким, каким он запомнил его в Афгане, дядька Микола быть просто не может...
— А меня и вправду того, Витек, под Кандагаром, — произнес Прокопенко степенно, отвечая на рукопожатие и уже по собственной инициативе заключая Федорчука в объятья. — Да ты не бойся, не за тобой пришел, — усмехнулся прапорщик, вероятно увидев испуг и непонимание в глазах Федорчука. — Тебя другое ожидает. Честь имею! — приложил руку к фуражке, развернулся и ушел.
И тут Федорчук понял, что Прокопенко одет не так, как надо. Шинель, фуражка, сапоги... Но все как бы несколько иное: не привычная форма Советской Армии, и не форма современных российских или украинских вооруженных сил. Хотя и похожа на все это сразу.
Он задумался, было, над этой головоломкой, но тут его окликнули друзья, мол "ты чего застрял, братан?" А на его, "пацаны, вы видели", ответили, мол, "у Вас, пан Хведорчук, глюки, и не давал ли вам часом стоящий рядом человек в одежде Санта Клауса покурить свою подозрительную цигарку?" А что в ней – в цигарке этой – было подозрительного? Нормальная анаша. Уж этот запах после Афгана он уже ни с чем не спутает! И тогда, стоя посреди выстуженной морозцем ночной улицы, Виктор решил, что ему и вправду померещилось.
И вот после этого как раз они и засели у него в номере, дождались московского времени, прилично выпили. Потом понеслось "Бойцы вспоминают минувшие дни". Цыц втирал, как воевал с арабами, сам Федорчук вспоминал душманов, которые, по словам Олега, ничем не отличались от ливанцев и палестинцев. А Степка, в боях не участвующий, но единственный из них офицер, аж целый капитан запаса, рассказал пару баек, из серии, как прапорщик пропил пистолет.
Все это пронеслось в голове Федорчука в то время как рука тянулась к графину. И тут он обнаружил, что графин за ночь изменил свой дизайн. Вчера, Виктор это точно помнил, здесь стоял пузатый кувшин с красной пластиковой крышкой. А это чудо очень напоминало изделие, что стояло у них дома в шестидесятые годы: узкое горлышко, массивная стеклянная пробка. Вода, впрочем, была нормальная. Стоп, да и номер совсем не тот. Они что, перешли из номера Федорчука к Цыцу или Матюхе? Хотя у обоих приятелей не было такого чулана. Ну, то есть, не чулан, разумеется... Даже мило, но...
О чем это вы, господин-товарищ Вощинин? Разве что-то не так?.. Ох! Какой еще Вощинин?..
Но на этот странный вопрос имелся не менее странный ответ: Как какой Вощинин? Вощанин Дмитрий Юрьевич, 1913 года рождения. Уроженец Харьковской губернии... Семья потомственного дворянина инженера Вощинина... С 1917 года жил в Крыму, потом в Югославии, с 1927 – во Франции. Окончил Сорбонну. Журналист. И не только журналист...
Три года назад на Дмитрия вышел гость из Москвы, по-видимому, знавший о Вощинине несколько больше паспортных данных. Пришел из ниоткуда, подсев к столику в одном из парижских кафе, поговорил по душам и, в конце концов, предложил поработать на Родину. А на Родину ужас как хотелось, на далекую Родину, которая, оказывается, не забыла... Дмитрий был настроен левацки, как и многие в их поколении, к большевикам относился с интересом и где-то даже с пониманием. Типа люди там – на Родине – тяжело, в поту и крови, строят новую невиданную Россию, могучую, просвещенную, независимую... Ну, он и согласился. Возвращение на Родину ведь еще и заслужить надо! Заработать, так сказать, уважение земляков, которые не в Париже на чужих хлебах прохлаждались, а воевали и строили, умирали и бедовали. И когда Родина попросила его внедриться в РОВС, Дмитрий не колебался ни минуты. Сейчас он, по ряду обстоятельств, находился так сказать в отпуске за свой счёт. Это если смотреть по линии "фанатов белой идеи", а по линии НКВД он выполнял очередное задание из разряда "поди туда, известно куда и принеси то, тебе не надо знать что".
... Бред, он и вправду в Амстердаме. Вот и канал за окном тот же самый, что и вчера. Еще с Олегом спорили и со Степаном о его ширине. Канал, да, явно тот, но вот все остальное... Виктор в задумчивости провел рукой по усам и вдруг с удивлением понял, что они стали сильно короче. Не "щирый козак", а какой-то белогвардеец, если судить по ощущениям. И в шкафу одежда – тоже совсем не его. Какая-то старомодная, хотя и выглядит, словно только что с прилавка, вот только где же продаются пиджаки с такими плечами и галстуки такой ширины? Темно-синяя тройка, двубортный пиджак, белая – белая! — рубашка и однотонный галстук, какой он в жизнь бы не выбрал. Вместо "аляски" — пальто с воротником из котика, вместо кожаной бейсболки на меху – фетровая шляпа с широкими полями. Ага, вот и бумаги в кармане.
Виктор достал паспорт, раскрыл. Судя по всему, написано по-французски. Французский язык Федорчук, конечно, учил немного в школе, пока не переехал в 6-м классе с семьей в Москву, но именно, что немного. И вряд ли смог бы что-нибудь прочесть. Но сейчас о чужой язык даже не споткнулся, совершенно спокойно прочитав: Dmitry Vochtchinine.
Час от часу не легче. Но факт, в голове, несмотря на сумбур, все больше и больше проявляется совершенно незнакомый Федорчуку Дмитрий Вощинин... Возникал, как изображение на фотобумаге, опущенной в кювету с проявителем...
Что же делать? — Но эта была только одна из возможных мыслей, которых на самом деле было в голове слишком много.
Глава 2. День первый
(1)
Вызванное шоком раздвоение личности прошло, как и накатившая в первый момент паника. Теперь Степан уже не опасался никакой шизофрении – все воспоминания расположились по предназначенным для них полочкам. Здесь под рукой – ленинградец Степан Матвеев, а там, в архиве – английский баронет Майкл Гринвуд. Воспоминания англичанина были чёткими, яркими, подробными, но в то же время – не "своими". Степан прекрасно помнил все события из жизни сэра Майкла, начиная с того памятного дня рождения 1 августа 1914 года, когда юный баронет впервые осознал себя как личность. Помнил не только слова, цвета и звуки, окружавшие ребенка, но и мысли мальчика, его ощущения, чувства. Возможно, Матвеев помнил их даже лучше, чем сам Майкл Мэтью – просто потому, что это были не "его" собственные мысли, ощущения и чувства. Это было... как прочитанная книга или просмотренный фильм. Отлично снятый, подробный, правдивый, но — "фильм". Персонажи были там, на экране, а он, Степан, находился по эту сторону искусственной реальности, он "сидел в зрительном зале". И в то же время чужие воспоминания принадлежали теперь ему и, вероятно, только ему. Ведь это Степан, а не кто-нибудь другой, помнил теперь июль 1918-го года, когда в поместье Гринвудов пришло письмо с извещением о гибели на Марне главы семьи, майора сэра Эрнеста Стенли Гринвуда. Помнил, как он сам, будучи маленьким Майклом, раскачивался в это время на деревянной лошадке, как в комнату вбежала леди Сабина, его мать, как она прижала его к себе и заплакала. Она плакала тогда, плакала, гладя его по голове, и говорила какие-то ласковые слова, по-английски и по-польски... И Степан даже мог вспомнить их слово в слово, как заученную наизусть партию в опере. Но помнил он и то, что сам Майкл никак не мог понять, из-за чего плачет мама, ведь он только что победил кайзера, и как пробовал её успокоить, показывая на раскиданных на полу детской зелёных солдатиков, назначенных в этот день быть "ужасными тевтонами", и как заревела глупая Гермиона, и как мать бросилась успокаивать её, оставив его на попечение бонны. Он помнил все это, словно события, являвшиеся содержанием воспоминаний, разворачивались вокруг него и в нем самом совсем недавно; час назад или два. Но факт, что он вспомнил даже охватившее тогда Мэтью неясное чувство, наподобие злобы, бешенства и ненависти, заставившее его в попытке защитить бедную мамочку от обиды, причиненной германцами, оторвал голову деревянному королю, обозначавшему кайзера германцев, и кинул её в угол детской, заслужив за это выволочку от миссис Пэйшенс.
